Поздние яблоки

Стоял сентябрь. Сухой, пропахший пылью, подсушенной травой и прелым листом, сентябрь 1944 года. Полуденная жара уже начала постепенно спадать, но в окна вагонов все еще беззастенчиво заглядывало солнце.

В вагоне стоял удушливый запах давно не стиранного белья, густо сдобренный едким потом. Ефим Иванович задумчиво смотрел в окно, но его взгляд успевал исподволь охватывать всех пленных. Поезд замедлял ход, значит, скоро станция. Конвоир не знал ни одного названия станций, но его напарник говорил, что до Новосибирска «ишо часов пять, а то и боле». Ефим Иванович первый раз был в поезде. Всего навидался он за три года трудармии, а вот паровоз с составом увидел впервые.

Среди пленных были ефрейторы и простые солдаты. Сидящий у окна немец с длинным носом сильно раскашлялся. Другой, круглолицый, что-то ему сказал. Между ними сидел не то в полудреме, не то в забытьи совсем молоденький солдат. Он был настолько худым, что, казалось, светился насквозь. Кашель соседа заставил его открыть глаза, и Ефима Ивановича будто кто шилом кольнул. «Глаза, как у моего Якова», - промелькнула мысль у седого конвоира и тупой болью отозвалась в сердце. Через мутную пелену воспоминаний смотрели на него глаза сына, но только ярче горели они, источая живой жар. 

Два года назад была такая же теплая осень. Ефим Иванович стоял на перроне. Время шло мучительно долго. Накануне он получил письмо из дома, в котором каллиграфическим почерком дочери было выведено: «Яша прибудет в Новосибирск поездом из Читы 21 октября».

Яков Локтионов был призван в ряды Красной Армии в 1939 году, но домой вернуться уже не смог. Война сломала все планы и безжалостно разрушила надежды. Вместо дома он с такими же юнцами отправлялся на фронт. Солдаты успели написать письма домой, мечтая о короткой встрече с родными, но заветное свидание выпало не всем.

Ефим Локтионов работал в этом городе в трудармии. Он искуривал уже третью папиросу, а состава все не было. Вдруг раздался гудок. «Читинский идет!» - как-то разом разнеслось со всех сторон. Смешались лица, шинели, вещь-мешки. Началась суета, раздался плач, стоны, вопли. И вдруг эти живые голубые глаза! «Яшка!» - только и смог произнести хромой отец…

Поезд качнуло. Остановка. Вдруг трое пленных подошли к Ефиму Ивановичу. Среди них голубоглазый.

- Дарф ихь майль? – тихонько спросил немец.

Ефим Иванович недоуменно покачал головой.

Пленные несмело начали жестикулировать, объясняя конвойному, что им необходимо выйти по нужде.

Ефим Иванович немного подумал и одобрительно кивнул головой. Когда еще двое смельчаков поспешили последовать за ними, конвоир поднял обе руки, указывая на время стоянки. Немцы кивнули и спрыгнули на насыпь.

- Ты че одурел? – кричал раскрасневшийся напарник на Локтионова.

- Да куды они побегут-то? -  отвечал Ефим Иванович, глядя вслед пленным.

- Ишь добренький какой! Свою башку подставляй, а мою неча! - лютовал напарник.

- Успокойся, Тимофеич, некуда им бежать. Деревня хоть и рядом, да понимают они, как нужны русским-то, - рассуждал Ефим Иванович, отводя взгляд в пшеничные поля цвета выгоревшего ситца.

Метрах в трехстах от железной дороги, чуть левее станции, виден был сад, неторопливо сбрасывавший свою листву. Туда и побежали пленные. Через несколько минут они возвращались назад с полными руками яблок. Поезд тронулся, Ефим Иванович рванул последнего немца за локоть и ловко забросил в тамбур вагона.

 - Грайфен зи битте цу! – сказал голубоглазый и протянул скованные наручниками руки, в которых держал яблоко.

«Да пошел ты!» - отрезал Ефим Иванович и отвернулся. Золотистые яблочки источали сладковатый запах, нежный аромат его родины.

Несколько лет тому назад Локтионовы с нетерпением ждали, когда начнут созревать яблоки в их саду. Поначалу переживали о том, как в таежной деревушке с суровым климатом будут расти фрукты. Семья Локтионовых большая. Мать Пелагея на этот сад загадала много: насушить плодов, наварить варенья, вымочить антоновку в капусте. Ранним утром, проводив корову в паст, она стояла с хворостинкой у прясла, переговариваясь с мужем. Вдруг кто-то прошмыгнул из дома в сад. Родители переглянулись. Калитка сада скрипнула, и появилась Лена. Отпрянув от внезапности, девчонка зарделась румянцем, точно таким же, какой был на яблочках, собранных в подол ночной сорочки. «Ты пошто такая нетерпевучая-то?» - спрашивала мать. Так и застыл в памяти отца этот виноватый взгляд дочери. Прошлой зимой получил он с Алтая посылку с теплыми шерстяными носками и рукавицами, а в ней записка с родным почерком. Ровненькие буквы дочери хвастливо и искренне говорили: «Батя, я ведь сама тебе испотки вязала. Как Нюрка с Максимкой уехали строить железную дорогу в Рубцовск, я мамке все помогаю, Колька тоже, но он больше нянчится с Тасечкой». И вновь через кружевную дымку памяти просвечивал этот виноватый взгляд. А из души так и рвалось запоздалое: «Дочурка моя, да ни в чем ты не виновата! Разве только, что родилась не в то время…»

 - Зюсе эпфэль, - хвалили немцы русские кисло-сладкие ранетки.

Ефим Иванович посмотрел на пленных, и его обожгла жгучая ненависть. Она распирала его изнутри. Ему захотелось кричать. Душа готова была выплеснуть всю обиду, боль и горечь от того, что каким-то человеконенавистникам захотелось завладеть миром, и они залили этот мир кровью. Но кому кричать? В грязном вагоне одни оборванные пленные, а Тимофеич сразу начнет рукоприкладствовать. Только вчера он чуть не забил до смерти пленного. Ефим Иванович пытался с ним поговорить, но напарник только разозлился: «Ты еще сопли тут распусти! У тебя, наверное, все живы, а я потерял двух сыновей! Двух, ясно тебе! Из-за этих вот гадов!»

Ефим Иванович ничего не ответил, только сжал кулаки и уткнулся лицом в окно. Глаза старика заблестели. Он тоже потерял сына. Яков погиб под поселком Дмитриевка в начале августа 1943 года в страшном месиве Орловско-Курской дуги. Год прошел с тех пор. Лицо отца приобрело свинцовый оттенок, а голова и борода посеребрились за одну ночь.

Состав двигался, разметая на своем пути пестроту пожухших трав и легких листьев, колеса стучали в такт, впереди обозначались очертания Новосибирска.

Елена БОЙКО,

с.Степь-Чумыш.